Сергей Завьялов | |
---|---|
![]() | |
Имя при рождении | Сергей Александрович Завьялов |
Дата рождения | 18 мая 1958 (60 лет) |
Место рождения | |
Гражданство |
![]() ![]() |
Род деятельности | поэт, переводчик, филолог |
Годы творчества | 1984-н.в. |
Язык произведений | русский |
Дебют | Оды и эподы (1994) |
Премии |
Премия Андрея Белого (2015) Premio Ceppo Internazionale Piero Bigongiari (Италия), (2016)[1] |
Награды |
Серге́й Алекса́ндрович Завья́лов (р. 18 мая 1958 года Пушкин Ленинградской области) — русский поэт и переводчик, филолог.
Родился в семье выходцев из Мордовии, в 1970—2004 годах жил в Ленинграде-Петербурге.
В 1985 году закончил классическое отделение филологического факультета Ленинградского государственного университета. Учился у А. К. Гаврилова, В. С. Дурова, А. И. Зайцева. В 1988—2004 годах преподавал древнегреческий и латинский языки, а также античную литературу.
В 2004 году эмигрировал в Финляндию. С 2011 года живёт в городе Винтертур (Швейцария).
Член ПЕН-клуба с 2005 года.[2]
1980-е — 1990-е годы:
Первые публикации стихов появились в ленинградском Самиздате (журналы «Обводный канал», «Часы», «Предлог», «Митин журнал»). В 1986—1988 годах был членом «Клуба-81» (союза писателей Ленинграда, альтернативного советскому).
Стихи этого периода, составили книгу Оды и эподы (1994). Книга манифестировала отказ от русского традиционного (силлабо-тонического) стиха, но не в сторону русского верлибра, а в сторону ритмического усложнения (нерегулярные логаэды или квазилогаэды) по определению Ю. Б. Орлицкого.[3]
Во второй половине 1990-х годов участвует в ряде совместных акций с группой петербургских писателей, снискавших репутацию «постмодернистов» (А. Драгомощенко, В. Кондратьев, А. Скидан, Д. Голынко, А. Ильянен, В. Кучерявкин). Стихи Завьялова появляются в журналах «Поэзия и критика», «Звезда Востока», «Новое литературное обозрение», «Арион», «Комментарии», а также «Звезда» и «Дружба народов».
В стихах этого времени, вошедших в книгу Мелика (1998), помимо сохранившихся, уже упомянутых особенностей, появляется внешний прием, позволяющий формально организовывать текст: это и встраивание иноязычного текста, и манифестирование (с помощью схемы) сложной метрики, и следование композиции и строфике пиндаровской оды, и имитация реконструкции древнего папируса, и ломаный русский язык (глаголы не спрягаются, существительные не склоняются) вперемешку с цитатами из подлинных фольклорных памятников на мордовском языке.
В критике этих лет отмечалось, что поэт нашел «баланс между двумя полюсами, представленными Бродским и Айги» (В.Кривулин)[4], что «его отношение к традиции — как к предельно отчужденной и одновременно живой и растущей — является принципиальным для поэзии 90-х в целом» (И. Кукулин)[5]. А. Скидан характеризовал стихотворный текст Завьялова как «текст-руину»[6].
Конец 1990-х — начало 2000-х годов:
В это время намечается усиление концептуальных тенденций и постепенный переход от ориентации на Высокий модерн к ориентации на минимализм: Диалоги в царстве теней состоят из обрывков эмоционально взвинченных фраз, Буколические мимы представляют собой концептуальный триптих для двух голосов, в котором трикстер дезавуирует поэтическое высказывание героя, в цикле Переводы с русского хрестоматийная русская поэтическая классика изложена современными поэтическими средствами, а в цикле Из невыполненных переводов минималистские лирические высказывания приписаны анонимным литовским, польским, финским и итальянским поэтам.
В итоговую книгу стихотворений Завьялова, также названную Мелика (2003), вошли обе предыдущие книги и ряд новых циклов. В предисловии к ней А. Скидан писал о «контрастном столкновении авангардистского импульса и „архаики“, „разомкнутой“ секуляризированной формы и сакрального материала, столкновении, призванном „остранить“ и тем самым реактуализировать норму в лице забытых, подвергшихся порче и вытеснению „вечных смыслов“», и констатировал, что никто ранее «не заходил так далеко по пути радикализации этого столкновения, перерастающего в драму поэтического высказывания как такового, бесконечно проблематизирующую возможность в постисторическом мире воскресить трансцендентное»[7].
В конце 1990-х — начале 2000-х появляются и первые опыты в жанре стихотворного перевода — оды Горация, выполненные в традиции М. Л. Гаспарова свободным стихом, а также перевод книги во многом близкого поэту по манере литовского поэта Эугениюса Алишанки (р. 1960) Божья кость (2002)[8].
Тогда же Завьялов обращается и к жанру эссе: Натюрморт с атрибутами петербургской поэзии, Русская поэзия начала XXI века, Оправдание поэзии, посвященные отстаиванию «европейской» позиции во взглядах на пути развития современной поэзии. Другая важная тема — «открытие» советской литературы, в которой поэта интересуют оговорки-свидетельства: Перипетия и трагическая ирония в советской поэзии, Концепт «современности» и категория времени в «советской» и «несоветской» поэзии. Последней большой темой, которой поэт касается в эти годы, является стихотворный перевод в связи с рецепцией античной культуры. Здесь он встал на позиции требования радикальной смены самого подхода к этому искусству и создания нового корпуса переводной поэзии на русском языке. Эта позиция яснее всего изложена в эссе Гомер в качестве государственного обвинителя на процессе по делу русской поэзии и Воздвижение песенного столпа: Пиндар в переводе М. Л. Гаспарова и Бронзовый век русской поэзии.
Вторая половина 2000-х годов:
В Финляндии, во второй половине 2000-х годов в поэзии Завьялова происходит переход от лирики к эпике и от верлибра — к стихотворению в прозе. Сначала, в цикле Schemata rhetorica (Риторические фигуры) поэт показывает возможности использования приемов античной ораторской прозы для лирического высказывания, затем в поэме Пороги на Ванте он пытается с помощью минимализма нащупать ту границу, за которой граница между «поэзией» и «прозой» неразличима. Но принципиально новым стало обращение к актуальным темам современности: терроризму и геноциду в первых двух частях поэмы Сквозь зубы; третья часть поэмы — деконструкция Античности как одного из главных стержней новоевропейского мифа.
Ещё дальше от поэзии в традиционном понимании этого слова — поэма Четыре хороших новости, основанная на деконструкции второго главного новоевропейского стержня: христианства, — трагическое пародирование евангельского и коранического текстов. Наконец, Рождественский пост — нечто вроде мистерии, разворачивающейся в блокадном Ленинграде зимой 1941-42 годов. Последовательно сменяющие друг друга информационный, научный, пропагандистский, поэтический и религиозный дискурсы с вкраплением бытовых реплик выявляют свою несостоятельность на фоне массовой гибели людей. В целом произведения финского периода составляют книгу Речи (2010), в самом названии которой присутствует полемика с «языковой школой» и всем комплексом представлений, авторитетных во второй половине XX века, которые рассматривают поэта как инструмент языка.
Характеризуя Речи, О. Дарк писал, развивая образ А. Скидана: «Тексты Завьялова не столько руины (термин статический), сколько тексты-катастрофы»[9].
В рецензии на книгу Станислав Львовский отмечает «умение вовремя отступить, расступиться, отойти, дать пространство для речи несуществующих, даже не то чтобы забытых, а тех, о ком никому вообще не приходит в голову, что они могут говорить, что им есть что сказать, что они вообще ещё живы»[10]. Кирилл Корчагин видит авторскую стратегию как «своего рода опыт по „демонтированию“ традиционного образа поэта и поэзии, проводимый с редкой последовательностью», а тексты — как «пытающиеся выйти за рамки, определённые для сугубо поэтического высказывания, но не путём приближения его к другим жанрам словесности (нарративной прозе, публицистике), а путём формирования некоторой новой, крайне трудной для определения области словесного искусства»[11].
Эса Мякиярви назвал поэзию Завьялова (по аналогии со знаменитым квартетом Оливье Мессиана) «стихами о конце времени»[12].
Своеобразной параллелью поэме «Рождественский пост» стало эссе «Что остается от свидетельства: меморизация травмы в творчестве Ольги Берггольц».
Чуть больше, чем раньше, поэт занимается поэтическим переводом. Это, в основном, финские поэты того же, что и переводчик, поколения: Юрки Киискинен, Йоуни Инкала и другие, и все больше работает в жанре эссеистики.
Тема «европейского выбора» русской поэзии на материале перевода — в эссе «Поэзия — всегда не то, всегда — другое»: переводы модернистской поэзии в СССР в 1950—1980-е годы и на анализе творчества русского и чувашского классика — в эссе-некрологе Поэзия Айги: разговор с русским читателем закономерно перетекает в анализ наиболее болезненных проблем в ситуации, когда такой выбор давно сделан, в статье Est modus in rebus (Есть мера в вещах). Проблематика, связанная с реконструкцией и деконструкцией мордовской идентичности также сфокусирована на наиболее травматичных моментах: провале проекта модернизации в литературе (Сквозь мох беззвучия: поэзия восточнофинского этнофутуризма) и провале национального проекта (Глобализм — колониализм — локализм).
Поэзия и эссеистика Завьялова выходила отдельными книгами в переводах на финский и шведский языки, в антологиях — на английском, французском, итальянском, немецком и китайском, в альманахах и периодике — на эстонском, латышском, литовском, польском, сербском, венгерском языках.
2010-е годы:
В 2010-е годы, в Швейцарии, была написана новая книга, Советские кантаты (2015), состоящая из трех небольших поэм: Старый большевик-рабочий над гробом Ленина, Колхозница-мордовка поет песню о Сталине и Комсомолец-инвалид Великой Отечественной войны с книгой Николая Островского и интервью Кириллу Корчагину, озаглавленного Нет такого дискурса, который был бы адекватен катастрофе.
Основанные на кантатах Сергея Прокофьева «XX лет Октября» и «Здравица», а также оратории Дмитрия Шостаковича «Песнь о лесах» поэмы, по словам автора, «повествуют об экстатическом безумии, объединяющем и делающем неразличимыми жертв и палачей Большого террора»[13].
Сквозным персонажем, скрепляющим все три кантаты, является Сталин. Отвечая на замечание К. Корчагина, что это «фигура, для левого движения неудобная, всегда выносимая за стыдливые скобки» автор говорит: "Сталин — это травма миллионов. Это не Сталина выносят за стыдливые скобки, это выносят за них миллионы рабочих и крестьян, до которых сегодня никому нет дела: ни, условно говоря, «левым», ни, условно говоря, «правым»[14].
Вместе с эссе Ретромодернизм в ленинградской поэзии 1970-х годов, в котором позднесоветская неофициальная культура обвиняется в «оправдании общества, построенного на жесточайшей эксплуатации трудящихся классов», кантаты стали ещё более резким, чем это было раньше, манифестированием марксистской позиции автора, а также интерпретации советского человека как носителя героического сознания, вопреки реальности «отказывающегося признавать себя жертвой и меморизировать произошедшее с ним как непоправимую травму»[15].
В рецензиях на книгу она сравнивалась с переводом речи угнетенных на язык высокого модерна (Д. Ларионов)[16], а также с инсценировкой травмы сталинского террора и гулом голосов тоталитарной диктатуры (Ульрих Шмид)[17][18].
Отмечалась и её связь с архаическим эпосом и греческой трагедией (Игорь Вишневецкий)[19]. Александр Марков, развивая эти античные параллели, писал:[20]
«Кантаты Сергея Завьялова — это рапсодия для мёртвых, а не о мёртвых; гимн не живым, а для живых. В этой замене „для“ на „о“ советская цивилизация объясняется лучше, чем в десятках исследований» .
Книга «Советские кантаты» удостоена Премии Андрея Белого в 2015 году.
В 2016 году Сергею Завьялову была присуждена итальянская премия Premio Ceppo Internazionale Pistoia[21].
Книги:
Английский язык:
Итальянский язык:
Эстонский язык:
Финский язык:
Шведский язык:
Прочие публикации:
Данная страница на сайте WikiSort.ru содержит текст со страницы сайта "Википедия".
Если Вы хотите её отредактировать, то можете сделать это на странице редактирования в Википедии.
Если сделанные Вами правки не будут кем-нибудь удалены, то через несколько дней они появятся на сайте WikiSort.ru .