Византийская эпистолография — искусство написания писем, один из жанров византийской литературы, в количественном отношении самый значительный[1]. Искусство написания писем было популярно среди византийских интеллектуалов и рассматривалось как разновидности риторики. Как риторический жанр, византийская эпистолография воспроизводила классические эллинистические образцы, начиная от Платона, Аристотеля и посланий апостола Павла. Хотя написание писем практикуется со времён Хаммурапи, только у древних греков были впервые сформулированы теоретические принципы этого жанра. Старейшие практические руководства по написанию писем принадлежат (псевдо)-Деметрию Фалерскому, представителю второй софистики Филострату (ум. 247) и христианскому богослову Григорию Назианзину. Они сформулировали принципы, согласно которым читатель ожидает от автора письма прежде всего ясности мысли, выраженной кратко и талантливо. В VII веке эпистолярная традиция эпистолографии прервалась примерно на 150 лет. Затем жанр возродился в IX веке благодаря монаху Феодору Студиту, а наивысшего расцвета достигал в XI—XII и XIV—XV веках.
Существовали определённые правила написания писем: их размер, как правило, составлял около 400 слов, что позволяло письму уместиться на листе пергамента, они редко включали формулы приветствия и прощания, а также дату написания. Стиль их тщательно проработан и в нём можно проследить влияние эпидейктической риторики[en]. Значительное внимание уделялось подчёркиванию отношений между автором письма и адресатом, вручение письма могло дополняться сопроводительным подарком или стихами. Письма раннего периода византийской истории написаны на латыни, греческом, коптском и сирийском языках, но начиная с VII века использовался исключительно греческий. В собраниях, как правило, сохранялись письма только одного из адресатов, но в некоторых случаях можно проследить общение с обеих сторон. Сохранившиеся письма принадлежат представителям всех слоёв византийского общества, от императоров до солдат и монахов.
До нашего времени дошли преимущественно литературные письма; частная переписка сохранилась практически исключительно на папирусах в Египте. Византийские письма оцениваются противоречиво в качестве исторического источника, и многими исследователями эта ценность вообще отрицается. Начиная со второй половины XX века исследование византийской эпистолографии развивается в нескольких направлениях: ведётся работа над научными изданиями сборников писем, пополняются просопографические базы данных и строятся графы, изучаются язык и стиль писем.
Сохранившиеся письма принадлежат представителям всех слоёв византийского общества, от императоров до солдат и монахов[3]. Оценка количества сохранившихся греческих писем IV—XV веков постоянно уточняется, и по данным на 2010 год их приблизительно 15 480 в 280 коллекциях. Сохранилась только незначительная часть произведённого за более чем тысячелетие эпистолярного материала — только в редких случаях известны послания обоих корреспондентов, и только в 70 коллекциях насчитывается более 15 писем[4]. Для периода X—XII веков приводится оценка в примерно 2000 писем в 27 сборниках[5]. Известны имена 355 поздневизантийских (1204—1453) эпистолографов[6], написавших более 5900 писем, из которых на начало 1970-х годов было опубликовано 3642 письма[7]. По характеру географического распределения писем можно выделить два периода: если до VI века письма распределены по всему региону восточного Средиземноморья (преимущественного его юго-восточной части), то после IX века практически все авторы связаны с Константинополем. Почти все авторы писем мужчины, и только к XIV веку относится первое известное письмо, написанное женщиной — Ириной Хумненой (ок. 1292 — до 1360). Мужчины также составляют подавляющее большинство адресатов. С социальной точки зрения византийские эпистолярии практически полностью принадлежали к высшим слоям общества[8]. Однако даже для наиболее популярных эпистолярных сборников количество известных рукописей несравнимо меньше числа рукописей, в которых сохранились произведения других жанров. Большинство писем было известно только непосредственным участникам переписки, и только самые известные сборники сохранились в одном или двух экземплярах — по сравнению с, например, 850 рукописями агиографического труда Симеона Метафраста[9].
Сборники литературных писем составлялись и редактировались после смерти их авторов. Тексты в них только внешне относились к эпистолярному жанру, и представляли, фактически, риторические и философские трактаты. Таковы письма Платона и Фукидида, более поздние сборники наставительных писем Сенеки и Музония Руфа. К этому же типу относят философские письма Аполлония Тианского и духовные наставления апостола Павла[1]. В позднеантичный период составление фиктивных писем было частью обучения в риторических школах в качестве упражнения на персонификацию (προσωποποιεία) и подражанию персонажу (ἠθοποιεία)[10]. Частные письма долгое время не рассматривались как заслуживающие внимания, и первыми получившими широкую известность из писем, не предназначавшими для публикации были, вероятно, письма Цицерона. Позднее было опубликовано много сборников личных писем, из которых наибольшую известность получили письма Плиния Младшего[en] императору Траяну и оратора Фронтона. Для читателей они были ценны не своим содержанием, а как образец для подражания и источник идей, поэтому в сборниках их располагали не в хронологическом порядке, а из эстетических соображений[10]. Процесс формирования коллекций писем был непрерывным. Поздневизантийский автор Иосиф Вриенний[fr] советовал прежде чем передать письмо в руки гонца поместить его в книгу с другими письмами. Подобные книги вели Никифор Григора, Иоанн Хортасмен[en], Михаил Гавра[en] (из трёх томов его переписки с 1400 письмами сохранился только один)[11]. Перед отправкой копировал свои письма влиятельнейший монах Феодор Студит, в результате чего было составлено пять книг его переписки. После смерти автора их переписывали и собирали в антологии[12]. Некоторые авторы тщательно подходили к составлению сборников своих писем. Так, во всех 77 известных письмах митрополита Иоанна Мавропа (XI век) устранены сведения об адресатах — как объясняет в одной из эпиграмм сам митрополит, таково было его намерение, поскольку он хотел сохранить только лучшие письма, и чтобы они воспринимались как литературные произведения[13]. Большинство поздневизантийских писем также претерпели редакторскую обработку, которую можно обнаружить сравнением писем в различных рукописных «изданиях». Обработка включала в себя корректировку текста, изменение порядка писем в сборниках, исключение некоторых эпистолярных произведений[14].
Современная типизация античных писем существенно проще, чем предлагавшаяся древнегреческими теоретиками. В крупной папирологической базе HGV, содержащей данные для всего греко-римского мира, письма делятся на три типа: официальные, деловые и частные[15][16]. В статье для энциклопедии Паули-Виссова Йоханнес Сикутрис делит письма согласно их содержимому на частные, литературные, в форме речей, деловые, стилизирующие другие жанры, смешанные и прочие[17]. Простую схему приводит немецкий византинист Герберт Хунгер[18]:
Слово др.-греч. ἑπιστολή («письмо») происходит от глагола ἑπιστέλλειν, обозначавшего передачу сообщения на расстоянии, как письменного, так и устного — в таком смысле оно используется у Фукидида (V век до н. э.), но у Ксенофонта (IV век до н. э.) его смысл ограничивается только письменной формой. С развитием технологий менялись материалы, используемые для написания писем. Во времена Гомера это были глиняные таблички (др.-греч. δέλτος, πίναξ), подобные тем, которые находят в Кноссе и Пилосе, и покрытые воском деревянные. Послание VI века до н. э. с острова Березань нацарапано на свинцовой табличке, такая технология встречается и тысячу лет спустя. Наиболее предпочтительным материалом был привозимый из Египта папирус (др.-греч. βύβλος), на котором писали чернилами тростниковым пером. В Афинах этот материал был известен не позднее 490 года до н. э.[21]
Имя первого человека, отправившего письмо, не сохранилось. Христианский писатель II—III веков Климент Александрийский, ссылаясь на современника Геродота Гелланика, приписывает эту честь персидской царице Атоссе, а Диодор Сицилийский легендарному законодателю Харонду[22]. В научной литературе появление писем в греко-римской литературе часто связывают с «Илиадой» Гомера, в которой Прет вручил Беллерофонту «злосоветные знаки»[23][24][16]. В классической драме письма использовались для указания на тайные и зловещие сообщения, как письмо Федры в «Ипполите» Еврипида. Вероятно, такое отношение отражало политическую обстановку в демократических Афинах VI—V веков до н. э., где все важные вопросы должны были решаться публично и открыто[25]. Древнейшая переписка, о которой нам известно со слов Геродота, велась в начале 520-х годов до н. э. между фараоном Амасисом II и Поликратом Самоским[26]. Папирологические источники эллинистического периода подтверждают, что к III веку до н. э. письма широко применялись для ведения частных и официальных дел[24]. После смерти Александра Македонского и распада его империи количество официальных писем существенно увеличилось[27].
После подчинения Греции Риму латинская литература заимствовала её риторические приёмы, и эпистолярный жанр получил дальнейшее развитие у Цицерона, Сенеки и Плиния Младшего. В греческой литературе начиная со II века развитие эпистолографии связано с направлением, известным как «вторая софистика». Изменившиеся политические условия, отсутствие политической самостоятельности, привело к усилению роли риторики. Как писал софист Элий Аристид, «насколько предпочтительнее командовать, чем прислуживать, настолько предпочтительнее говорить о необходимом, чем действовать». В этот период подражание классическим образцам получает широкое распространение и возникает искусственный стиль литературного языка — «аттикизм», максимально близкий языку аттической прозы IV века до н. э.[28] Во II—III веках три представителя «второй софистики», Алкифрон, Клавдий Элиан и Филострат Лемносский написали несколько сборников писем. Они не внесли значительного вклада в теорию эпистолографии, и по прежнему основным эстетическим критерием письма служит ясность (др.-греч. σαφήνεια)[29]. Теоретические рассуждения софистов касаются преимущественно вопроса о том, как достичь этого эффекта, и в каком отношении письмо должно стоять к аттикизму. У Алкифрона аттицизм проявлялся в миниатюрных зарисовках из жизни низших классов на темы из «Новой комедии»[30]. Повторяя основные положения Деметрия, Филострат утверждал, что «речь в письме должна казаться и более аттической, чем обычная речь, и более обычной, чем аттическая: строить её надо просто, не лишая вместе с тем приятности»[31].
Эпистолярный жанр интенсивно использовала греческая и римская бюрократия. Существовало множество типов официальных писем в соответствии с их назначением. Послания эллинистических правителей подчинённым городам назывались προστάγματα или διαγράμματα, указания чиновникам — ἐντολαί, петиции царям — ντεύξεις. Эпистолярный формат применялся и для заключения договоров (χειρόγραφον). Деловые и официальные письма зачастую копировали с минимальными изменениями из более ранних образцов[32]. В римский период номенклатура официальных писем стала ещё детальнее, а их структура более выраженной. Таким образом, с течением времени понятие «письма» менялось, в результате чего среди современных исследователей в отдельных случаях возникают разногласия относительно возможности отнесения к эпистолярному жанру того или иного документа[33].
Считается, что греческая эпистолография стала «литературным фактом»[комм. 2] в первые века нашей эры. Теоретические обоснования этого наблюдения ведутся в двух основных направлениях. Согласно одному из них, причиной стало развитие литературной теории и распространение риторики в школьном образовании. Истоки литературного факта ищут и в сфере культуры, переменах в психологии и морали. В последнем случае выделяется две тенденции: соотнесение перемен с распространением христианства, либо с чем-то другим[35]. В данном разделе будут рассмотрено влияние литературной теории на развитие эпистолярного жанра.
Некоторое представление о том, как следует писать письма можно найти у ученика Аристотеля Феофраста, согласно которому высокомерный человек «в письмах не пишет: „Ты сделаешь мне одолжение“, но „Мне желательно“, „Я послал человека, чтобы получить от тебя“ и „Чтобы так оно и было“, „Без промедления!“»[36]. Вероятно, в этот период базовые навыки эпистолографии преподавали в школах, во всяком случае, такой вывод можно сделать из однотипности композиций сохранившихся писем[37]. Два из древнейших сохранившихся руководств ранее приписывали философу III века до н. э. Деметрию Фалерскому, но в настоящее время установлено, что в обоих случаях это были более поздние авторы. Первое из руководств, «О стиле» (De elocutione), датируют примерно в диапазоне от середины II века до н. э. до I века до н. э.[38] В отличие от более поздних руководств, оно содержит только теоретические рассуждения, без образцов. Письмо определяется в нём как «сжатое выражение дружеского расположения и рассказ о простых вещах простыми словами»[39]. Другому псевдо-Деметрию приписывают ещё руководство «О типах писем» (Τύποι ἑπιστοικοί, Formae epistolicae), формирование которого завершилось только в III веке[40]. К этому времени древнегреческая эпистолография накопила богатый опыт, начиная с фиктивных писем в исторических и художественных произведениях, писем Аристотеля правителям и философам, до фантастических инсценировок Мениппа, сочинявшего письма от имени богов[41]. Из предшествующих теоретиков жанра псевдо-Деметрий ссылается на издателя диалогов Аристотеля, Артемона, утверждавшего, что письмо следует писать также, как диалог, половиной которого оно является. На примере произведений великого философа Деметрий показывал, что к письму предъявляются другие требования, нежели диалогу, прежде всего, изящество и краткость[42]. Далее в своём руководстве Деметрий перечисляет 21 тип письма и даёт пояснения, как и когда их следует применять. Так, дружеский тип письма адресуют не только другу, но иногда такой стиль выбирают правители или полководцы при обращении к подчинённым, а пренебрежительным письмом можно сделать вид, что не считаешь себя униженным[43]. В руководстве не уделено внимания технологии написания писем, не упоминаются фразы приветствия и прощания. Не вполне ясно, использовалось ли это руководство на практике; вероятно, оно имело скорее методологическое значение[44].
Популяризацию эпистолярной практики в середине IV века связывают с деятельностью риторической школы Либания, к числу учеников и корреспондентов которого принадлежали такие видные языческие и христианские ораторы, как император Юлиан, богословы Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Назианзин и ритор Афтоний. Сохранилась огромное количество писем этого периода — около 1600 одного только Либания[10]. Некоторые из них содержат упражнения по составлению речей и посланий, которые Либаний предлагал своим ученикам. В качестве примеров он предлагал как лучшие образцы, так и наименее удачные письма из тех, которые ему доводилось получать. Ставя в пример своего товарища по афинской школе Клематия, он указывает на качества хорошо составленного послания: ясность мысли и аттический язык позволяют почувствовать благородный характер. Этим требованиям вполне удовлетворяют письма Юлиана[45]. В примерно ста письмах этого императора содержатся его раздумья о роли правителя, о борьбе с противниками его религиозных и философских взглядов, сведения исторического и биографического характера[46]. В конце IV века три принципа жанра сформулировал Григорий Назианзин[комм. 3]. Согласно первому из них, необходимо писать письма соразмерно: «… не надо ни слишком длинно описывать события, когда их мало, ни слишком скупо, когда их много». Принцип ясности требовал избегать ненужных логических рассуждений, и «больше склоняться к разговорной речи; короче говоря, то письмо самое лучшее и красивое, которое убедит и простого человека и человека образованного, первого — своей общедоступностью, второго — тем, что оно отступает от общеупотребительности и само по себе понятно». Наконец, очарования письма можно достичь умеренным употреблением шуток, поговорок и риторических фигур[48]. Завершает и обобщает теоретическое развитие эпистолярного жанра второй софистики анонимный трактат «О стилях писем» (Έπιστολιμαίοι χαρακτἤες, Characteres epistolici), существующий в двух версиях, одна из которых приписывается Проклу, а другая Либанию. Они существенно старше, чем учебник псевдо-Деметрия, и датируются IV—VI веками, хотя не ясно, какая из версий старше. В руководстве псевдо-Либания приводится классификация писем на 41 подвид, из которых только 13 совпадает с выявленными псевдо-Деметрием. Среди новых типов — письма любовные, посвятительные, наставительные, загадочные и другие[49]. Примечательно, что последний тип получил название «смешанного», допуская варьирование стилей[50]. Заданность типов, однако, не исключала необходимости проявить оригинальность в частностях[51]. Письмовник псевдо-Либания существует в многочисленных рукописях, за столетия обращения он дополнялся интерполяциями, некоторые из которых в разы превосходили оригинал по размеру[52].
Указанными руководствами практически исчерпывается перечень доступных византийцам формальных учебников эпистолографии. Помимо этого можно указать только отдельные главы в более общих учебниках риторического искусства. В посвящённой письмам главе трактата «Ars rethorica» теоретика римской риторической школы Юлия Виктора[it] (IV век), отмечается важность принятия во внимание характера адресата. Его классификация, видимо, в силу принадлежности к другой эпистолярной традиции, включает только два типа писем — деловые и личные[53][54][55]. В монографии южноафриканского богослова Абрахама Малерба[en] приводится ещё несколько сохранившихся фрагментарно на папирусах эпистолярных руководств ранневизантийского периода[56]. После тысячелетнего перерыва эпистолография получила теоретическое рассмотрение в энциклопедии Иосифа Ракендита[fr], составленной в первой половине XIV века[57][58]. Осуждая тех современников, которые составляют письма, слишком похожие на настоящие речи, этот учёный монах советовал включать в послания «изречения мудрецов, так называемые апофегмы, пословицы», но избегать вычурного летописного стиля, «ораторской или ритмической прозы либо, по крайней мере, пользоваться ею весьма умеренно»[59]. Высшее изящество, по мнению Ракендита, заключается в вставленных стихах Гомера или какого-нибудь древнего неизвестного поэта[60]. Столь полное отсутствие руководств учебников эпистолярного мастерства в средний и поздний периоды, учитывая многочисленность сочинений такого рода у арабов и на латинском Западе, где ars dictaminis[en] процветал, сложно объяснить. С одной стороны богатая предшествующая традиция и миметическая направленность литературы делала излишним создание новых руководств, с другой, по предположению профессора Стратиса Папаиоанну (Stratis Papaioannou), в Византии большее значение имели не правила письма, а авторский выбор. При таком подходе стилистически выверенное письмо становилось продуктом хорошего образования, которое было доступно относительно небольшому числу людей. Традиции и условности, несомненно присутствуя в византийской эпистолографии, проходили через фильтр субъективных установок, выражая тем самым авторскую индивидуальность. Поясняя свою мысль, Папаиоанну указывает на пример сложной интертекстуальности в одном из писем Иоанна Мавропа, где он задаётся вопросом — если, согласно традиции, он должен быть немногословен, то почему же он должен присылать щедрые подарки? На буквальном уровне речь идёт о лаконической краткости писем и об обычае присылать вместе с письмами подарки. При этом образованный читатель должен был оценить аллюзию на известное место из «Илиады» (3.214), где Менелай описывает Атрида как «немногословного» (др.-греч. οὐ πολύμυθος). В результате неологизм Мавропа (букв. «немногодарный», др.-греч. οὐ πολύδορος) изящно оттенял скудость его подарка[61].
Начало второго периода византийской эпистолографии, рассматриваемого как переходный к средневизантийскому, малопродуктивно. К VI веку относятся письма псевдо-Дионисия Ареопагита[комм. 4], которые ближе к философским трактатам, и фиктивные письма Аристенета[63]. Десять писем псевдо-Дионисия Ареопагита относятся к традиции, начатой Афанасием Александрийским, то есть являются письмами только внешне, представляя собой философские монологи. В них нет таких обычных приёмов, как обращение к адресату или риторических украшений и эпитетов[64]. В отличие от них, псевдоэпистолография Аристенета и Феофилакта Симокатты (первая половина VII века) более традиционна и относится к поджанру, известному с античности, хотя и не очень распространённому. Две книги «Любовных писем», дошедшие под именем Аристенета, принадлежат, возможно, разным авторам. Эпистолярная форма в них используется как традиционная условность, и произведение можно рассматривать как переходное к средневековой новелле[65]. Однако оно во многих отношениях сближается с античной эпистолографией: именами героев, упоминанием древнегреческих празднеств и обычаев, сюжетами и мотивами и текстовой близостью с авторами от Гомера до Лукиана и Филострата Старшего. Несмотря на то, что многие письма почти целиком составлены из фраз, написанных античными прозаиками и поэтами, получившееся в результате произведение оригинально и выдержано в едином стиле и идейной направленности[66]. 85 фиктивных писем Симокатты написаны в духе авторов «второй софистики» и делятся на три группы: приписываемые знаменитым философам нравоучительные, написанные от лица рыбаков и крестьян бытовые и любовные. В такой последовательности письма сгруппированы в триады. Они не отсылают к реалиям византийской жизни VII века, а их мораль восходит к басням Эзопа, языческой мифологии и христианским поучениям. По мнению Т. Поповой, стилистическими ориентирами для Симокатты были ритор III века Алкифрон, писавший от имени рыбаков, земледельцев, параситов и гетер[67], и, в большей степени, его современник Филострат[68]. Более поздние подражатели Алкифрона не известны[69]. В Средние века письма Симокатты ценились более, чем его «История» и были в начале XVI века переведены на латынь Коперником[70][71].
В начале IX века эпистолярный жанр вновь обрёл популярность как функциональный элемент политической и религиозной борьбы[72]. Хотя письма и не стали распространённым форматом выражения глубоких идей, сохранилось множество философских писем таких важных авторов, как теоретик монашества Феодор Студит, патриархи Фотий и Николай Мистик, архиепископ Арефа Кесарийский, Никита Пафлагон и других[73]. Авторы писем VII—IX веков живо откликались на идейный споры своего времени, от полемики Максима Исповедника против монофелитства до Фотиевой схизмы и спора о четвёртом браке императора Льва Мудрого. Во время второго периода иконоборчества (814—842) церковные власти пытались изолировать лидеров движения иконопочитателей, многие из которых были изгнаны. Благодаря обширной переписке сосланного в Вифинию Феодора Студита (759—826) с монахами, епископами, настоятелями и церковными иерархами сформировалась фактически «церковь в изгнании». В своих письмах он часто затрагивал практические вопросы непростой церковной жизни в этот период гонений, давая советы и утешение своим единомышленникам[74]. По сравнению с Аристенетом и Феофилактом Симокаттой, Феодор Студит в своём эпистолярном творчестве позволяет себе отдельные отступления от античных образцов. У него можно найти не только классические пассажи о том, что в письме отражается душа и характер пишущего или похвалы адресату за ранее полученное от него послание, но и стилистические новации. Удлинённые обращения в адресату и использование самоуничижительных эпитетов («червяк», «недостойный раб» и т. п.), витиеватые выражения подобострастия, огромное количество следующих один за другим риторических вопросов в дальнейшем станут характернейшими чертами византийской эпистолографии. Обширная переписка настоятеля Студийского монастыря (известно 564 его письма) подразделяется на шесть неравных по объёму частей, различающихся тематически и стилистически. Являясь активным участником иконоборческих споров, примерно 40 своих писем Феодор отправил иконоборцам и в разные монастыри. Десять из этих писем составлены в форме катехизиса, то есть вопросов и ответов — такой тип писем до этого не встречался. Вторая группа писем касается догматических и моральных вопросов. Третья и четвёртая, под влиянием Василия Великого, обращена к монахам со словами утешения или поддержки для тех из них, которые оставили свои обязанности. Пятая группа писем, наиболее интересная историкам, обращена представителям высшей церковной и государственной власти, в том числе императору и папе. Крупнейшая часть собрания писем Студита включает письма друзьям, знакомым и ученикам[12]. Отдельно исследователи отмечают значительное место в переписке настоятеля женщин, к которым обращено 76 его писем. В раннехристианской эпистолографии переписка отцов Церкви с набожными и высокопоставленными женщинами была обычным явлением. После V века ситуация радикально изменилась, и письма Студита сторонницам иконопочитания отмечают возрождение прерванной традиции. В этих посланиях он высоко оценивает моральные и христианские добродетели своих корреспонденток, почитая их как исповедниц и мучениц[75].
Первые признаки восстановления жанра после «Тёмных веков» уже видны в письмах патриарха Фотия (ум. 896), хотя полемический аспект значителен и у более поздних авторов Николая Мистика и Арефы Кесарийского[72]. Письма Фотия лишены каких-либо следов риторики и просты по форме, что позволяет подчеркнуть значимость их содержания. Свои эстетические принципы он выразил следующим образом: «Не думай, будто я говорю, что искусство, сила и мощь красноречия состоят в чрезмерности и напыщенности, уродующих естественную прелесть слова цветистыми украшениями и с помощью накладных красок превращающихся в нечто недоразвитое и вялое. И не в том оно заключается, чтобы принять мрачный вид и забыть об улыбке, чураться всего полезного, на всё напускать глубокий туман и неясность, запутывать и навсегда запугивать простецов мраком, будто бы присущим мудрости…»[76]. Обобщающих исследований, посвящённых письмам среднего периода византийской истории, нет. Для X века наиболее полный перечень авторов писем подготовил Жан Даррузе[de] («Épistoliers byzantins du Xe siècle», 1960), большое значение имеет также монография Густава Карлссона («Idéologie et cérémonial dans l'épistolographie byzantine. Textes du Xe siècle analysés et commentés», 1959)[77]. Помимо упомянутых выше Николая Мистика и Арефы Кесарийского, примечательны письма митрополита Льва Синадского[en], в конце X века посетившего с посольствами Рим для поддержки антипапы Иоанна XVI и Ахен для обсуждения заключения династического брака. Александр Каждан отмечает мягкий юмор и сарказм этих писем[78]; в 1985 году вышло их научное издание с английским переводом[79]. Коллекциями Иоанна Мавропа (ок. 1000 — ок. 1092), Михаила Пселла (1018 — ок. 1078) и Феофилакта Охридского (ок. 1055 — после 1107) исчерпывается перечень крупных эпистолярных собраний XI века, помимо этого можно указать только Симеона Нового Богослова, Михаила Керулария и Никиту Стефата. Далее до 1204 эпистолярная традиция передаётся непрерывно — от Феофилакта к его родственникам Торникам, Дмитрию и его сыновьям, затем к Феодору Продрому, Михаилу Италику[en], достигает вершины у Иоанна Цеца и далее до конца XI века у Евстафия Солунского и братьев Хониатов. Фактически, однако, падение Константинополя в 1204 году не стало значимой вехой в эпистолографии, и письма Евфимия Малаки (ок. 1115 — до 1204) мало чем отличаются от писем Димитрия Хоматиана, Иоанна Апокавка или даже Михаила Гавры (ок. 1290 — после 1350)[77]. По мнению авторов фундаментального справочника по византийскому источниковедению И. Караяннопулоса и Г. Вайсса, наивысшего расцвета жанр достигал в XI—XII и XIV—XV веках[80].
Главной тенденцией средневизантийской эпистолографии считается усиление «деконкретизации», проявляющееся в стремлении авторов избегать конкретных сведений о жизни того или иного человека или событии. По мнению британского византиниста Ромилли Дженкинса[en], «для нас письмо — это сообщение, сопровождаемое выражением личного отношения; византийское письмо — это безличная риторическая загогулина, которая либо не содержит никакого сообщения, либо, если это не так, сообщение настолько неясно и наполнено аллюзиями, что почти непознаваемо»[81]. Таково длинное письмо архиепископа Феофилакта Охридского к императору Константину X Дуке с какой-то важной для отправителя просьбой, суть которой из самого письма для современного читателя остаётся неясной. Вероятно, по давно сложившейся традиции саму просьбу на словах должен был передать письмоносец[82]. Письма Феолакта являются ценным источником по экономической, социальной и политической истории Византийской Болгарии[83]. Помимо традиционных дружеских писем, в эпистолярном наследии Феофилакта есть достаточно редкие рекомендательные (συστατικες) и поминальные письма. Их необычность проявляется во введении в повествование третьего лица, необходимости охарактеризовать отношение автора и читателя к нему. В случае рекомендации возникает дополнительная необходимость описать проблему, в разрешении которой требуется участие адресата, а с поминальными письмами связана теоретическая сложность введения элемента трагедии, несвойственного эпистолярному жанру[84]. Важность писем Феофилакта Охридского была осознана ещё в Новое время, и первое издание писем Феофилакта было подготовлено Йоханнесом Меурзием в 1617 году. В последующие столетия продолжалась работа над рукописями и уточнением известных писем, но по состоянию на 2016 год их научное издание так и не вышло[85].
Письма палеологовского периода, сохраняя общие для византийской эпистолографии черты, имеют заметные особенности. Различия, по мнению Маргарет Маллет, проистекают из-за изменившегося образа жизни византийцев из высших классов, ставшего более космополитичным. Если для интеллектуалов XII века жизнь вне столицы была изгнанием, то для Димитрия Кидониса в конце XIV века она подразумевала тягостную необходимость узнавать плохие новости лично или от знакомых. Обсуждение придворных интриг у Кидониса или Никифора Григоры (ок. 1295 — ок. 1360) или военных походов у императора Мануила II было немыслимым для средневизантийских эпистоляриев. Причину этого исследовательница видит в большей степени близости интеллектуалов ко власти в период поздней империи, чем во времена Комнинов[86]. Обсуждаются в письмах и другие общественно значимые вопросы — исихазм, споры об объединении церквей, территориальные потери империи. Описание Чёрной смерти 1347 года Кидонисом не имеет аналогов в предшествующей эпистолографии[87].
Большинство исследователей отмечают изменения в эпистолярной практике, произошедшие в первые века нашей эры и, как правило, в качестве объяснения этого явления указывают на распространение христианства. Действительно, начиная с посланий апостола Павла, Игнатия, Поликарпа и Климента эпистолярная форма была популярна у христианских эпистолографов, которые, опираясь на античную традицию, привнесли в неё совершенно другую проблематику[88]. В письмах Великих каппадокийцев ставятся новые эстетические, богословско-философские, гносеологические вопросы[89]. Одновременно с этим они следовали классическим приёмам, и также, как их античные предшественники, выражали радость по поводу полученного послания, видели в письмах душу собеседника и воображали, читая письмо, его присутствие[90]. Однако не все христианские авторы следовали традиции — таковы например, письма епископа Афанасия Александрийского, лишённые риторических украшений, и заполненные от начала до конца чисто деловым содержанием[91]. Несколько теоретических новаций было введено в позднеантичной латинской эпистолографии. Епископ Павлин Ноланский переформулировал традиционное представление о том, что письма являются несовершенной заменой личного присутствия. Наоборот, считал он, идеальный контакт посредством писем более возвышен, чем непосредственный. Отсутствие корреспондента он мыслил как аналогию отсутствия божества, и обмен письмами приобретал в такой трактовке характер священнодействия[92]. Однако относительно того, как соотносится специфическая христианская эпистолография с эпистолографией широких масс, существуют полярные точки зрения. Итальянский папиролог Аристиду Кальдерини[it] предположил, что благодаря новой религии в переписку между бедными и богатыми проникли чувства уважения и сострадания, однако детальные семантические исследования, за пределами нюансов словоупотребления, не позволяют выявить особенности мироощущения христиан и язычников[35].
Если до II века письма в основном были посвящены хозяйственным делам или денежным просьбам, то в более поздних речь всё чаще идёт об эмоциональном и физическом состоянии корреспондентов[39]. Из 8044 греческих папирологических писем, содержащихся в базе «Trismegistos Texts Database» на 1 января 2017 года[93], 4736 были помечены как частные, из которых 440 писем выражали ту или иную эмоцию. Примерно треть эмоционально окрашенных писем описывают ощущения автора письма от отсутствия возможности непосредственного общения с адресатом. Нередки сожаления по поводу расставаний и пожелания здоровья или выздоровления — не лишние, учитывая среднюю продолжительность жизни 35 лет в греко-римском Египте[94]. Письма жителей римского Египта чрезвычайно сентиментальны, а изображаемая ими картина жизни чрезвычайно мучительна. Авторов писем страшат одиночество, болезни и смерть, или их предчувствие, они просят своих корреспондентов приехать как можно скорее. Здоровье было не единственным источником тревог египтян — хозяйственные заботы, измена супруга, пренебрежение к кротости и бедности нередки в письмах II—IV веков[95][комм. 5]. По наблюдению Аркадия Ковельмана, письма II—IV веков являются отражением изменившейся морали, по сравнению с моралью предыдущей эпохи более сконцентрированной на отношении к чувствам и добродетелям. Новое отношение морали, по мнению российского историка, вызвано двумя противоречивыми обстоятельствами: распространением конфликтов и призывами к прощению и терпению. Одновременно с этим в письмах фиксируются и новые эмоции — жажда милосердия, повышенная чувствительность и т. п.[97] В середине X века тема болезни и смерти снова становится популярной во всех литературных жанрах. Медицинскими исследованиями занимался Михаил Пселл, Анна Комнина оставила детальное описание смерти своего отца. Из эпистоляриев ипохондрические мотивы наиболее сильно заметны у Феофилакта Охридского[98].
Древнегреческое слово φιλία, использовавшееся позднее и византийцами, не сразу приобрело значение с подразумеваемой не только ментальной, но и социальной связью. Во времена Гомера оно имело смысл «гостеприимства», но в Новом Завете оно характеризовало духовные взаимоотношения Христа с апостолами. Не позднее III века Климент Александрийский интерпретировал слово в смысле межличностных отношений в духе аристотелевской этики[99]. Хорошо изучена эволюция дружеских посланий в греческой эпистолографии — можно сказать, это её главная тема[100]. Её можно проследить от писем римской аристократии начиная с Цицерона, а затем Плиния Младшего. Ведение переписки с высокопоставленными адресатами на приятные темы приобрело социальный смысл, поскольку выражение дружбы и пожелания здоровья помогали поддерживать отношения с друзьями-политиками. С расширением Римской империи возник обширный слой провинциальной элиты, и римские аристократические манеры были восприняты в крупных эллинистических центрах. Среди обнаруженных в Египте папирусов сохранились тысячи дружеских писем. В тех случаях, когда можно установить имя отправителя, это, чаще всего римляне, греки или эллинизированные египтяне из высших слоёв общества, получившие греческое образование[101]. Такие дружеские письма назывались φιλικός или φιλοφρονητικός. С темой дружбы связано особенно большое число клише — упоминание знаменитых мифологических друзей, игра слов с использованием слова φίλτρον (в значении любовная магия оно встречалось уже в письмах Великих каппадокийцев), «друг это второе Я» и т. д.[102] Филофронетические письма[комм. 6] нередко сопровождались подарками[104]. А. Ковельман отмечает, что дружелюбие писем не отрицает наличие конфликтных ситуаций. С одной стороны, если переписка является проявлением дружеских чувств, то отсутствие писем — признак пренебрежения к корреспонденту, и сетования на ленность в написании писем является распространённой темой. С другой стороны, многочисленность писем родственникам (то есть отсутствие личного общения) указывают на распад традиционной семьи[105]. В трудах отца Церкви Аврелия Августина было переосмыслено классическое понятие дружбы (лат. amicitia), которое предполагало совершенно иной тип посланий, в котором высказывались откровенные суждения и порицание ошибок. Согласно Августину, лишённые критики дружеские отношения являются «сплошным обманом»[106], и могут стать причиной (а в его случае так и произошло) впадения в ересь. Вместо этого правильным является поддержание «христианской дружбы», разделяемой между всеми христианами, в которой нормальным является указание другу на его ошибки[92]. Напротив, отношение к дружбе другого отца Церкви IV века, Василия Великого, более традиционно, и мало чем отличается от взглядов Либания и императора Юлиана[107]. Григорий Назианзин видел в дружбе онтологическое единство, «одну душу в двух телах»[108].
По оценке Александра Каждана, к дружбе в X—XII веках у византийцев было крайне настороженное отношение. Монах Симеон Новый Богослов утверждал, что дружбы не существует, а «есть только тяга к пустой болтовне и совместной жратве»[комм. 7]. Опасаться друзей больше, чем врагов советует с своём «Стратегиконе» Кекавмен[110]. Тем не менее, тема дружбы по прежнему занимает видное место в письмах образованных византийцев. Всесторонне это понятие рассмотрено в письмах историка и писателя Михаила Пселла, по мнению которого основой настоящей дружбы являются прежде всего общие научные интересы[111]. Внушительная корреспонденция Пселла (более 500 уже опубликованных писем) ещё не исследована в полном объёме, и принципы её классификации ещё не выработаны. Среди адресатов Пселла восемь императоров, три патриарха, высшие чиновники, митрополиты и епископы[112]. Особенно много значили для Пселла отношения, установившиеся во время учёбы в школе Иоанна Мавропа с соучениками и самим Мавропом. Переписка бывших учителя и ученика продолжалась почти на протяжении жизни обоих[113]. Поддерживал отношения со своими бывшими учителями и видный государственный деятель конца X века Никифор Уран[en], оттачивая в переписке с ними своё эпистолярное мастерство[109].
Дружеские связи византийских эпистолографов имели совершенно определённое социальное измерение, и чаще всего представляли собой хрупкие, не симметричные и не взаимные отношения, имеющие больше сходства с отношениями клиента и покровителя. С этой точки зрения дружеские письма можно разделить на две группы — те, которые писали представители светской и духовной аристократии с целью упрочить свой статус, и те, чьи авторы пытались таким образом подняться по социальной лестнице[114]. Формируемые благодаря переписке связи между представителями византийской интеллектуальной элиты являются популярным направлением исследования в последние десятилетия. Достаточно большим для проведения таких исследований числом адресатов, к сожалению, обладает не так много эпистолографов. Одним из них является митрополит Михаила Хониата (1138 — ок. 1222), брат знаменитого историка. Покинув в первой половине XII века Малую Азию, свою дальнейшую карьеру Михаил продолжал в Константинополе, Афинах, основе Кеос и закончил в монастыре близ Фермопил. Среди адресатов его 181 письма 80 высокообразованных и высокопоставленных персон, преимущественно мужчин. Письма демонстрируют широкий круг интересов их автора и его чувство юмора[99]. Одним из корреспондентов Хониата был его учитель, архиепископ Евстафий Солунский (ок. 1115 — ок. 1195), чья переписка также сохранилась. 48 писем Евстафия существенно менее информативны относительно сети контактов, в них больше внимания уделяется стилю, подаркам и прочим церемониальным моментам. Новым в его письмах является использование в качестве литературного материала повседневной жизни, ранее презираемой в византийской литературе. Из всех византийских авторов Евстафий, вероятно, больше всего обращал внимание на эстетическое совершенство плодов, вина и других продуктов питания[99].
Написание образцовых, стилистически правильных писем требовало особых навыков, выработке которых были посвящены эпистолярные руководства. Особенно трудны были вступления, и даже такой известный литератор как митрополит Михаил Хониат прибегал к готовым компиляциям[57][115]. Грамотный автор мог написать своё послание и сам, но чаще надиктовывал секретарю[en] (amanuensis, librarius, servus ab epistulis). В знак особого расположения автор мог сделать к письму собственноручную приписку, постскриптум[116][24]. Представители низших слоёв общества писали письма сами на основании полученного в школах образования, хотя специальной посвящённой написанию писем дисциплины не было[117]. Базовые конструкции приводятся в грамматических учебниках Дионисия Фракийского (I век до н .э.) и Аполлония Дискола (II век)[118]. Обучение эпистолографии заключалось в выполнении упражнений (прогимнасмат) согласно образцам. Лучшими считались письма Григория Назианзина, Григория Нисского, Либания. В IX веке патриарх Фотий особенно рекомендовал читать письма Синезия и Василия Великого. Слегка изменённые образцы встречаются в наследии Феодора Студита, Иоанна Мавропа, Феофилакта Охридского, Евфимия Малаки, Иоанна Хортасмена[en] и Димитрия Кидониса[119]. Образовательный процесс сам по себе также становился темой писем. Наиболее интересны в этом смысле 122 письма «Анонимного преподавателя», школьного учителя конца Х века. Из них перед читателям предстаёт раздражительный небогатый холостяк, поглощённый делами своей школы и литературными занятиями[120].
Византийцы предъявляли довольно существенные требования к письмам — ведь они должны были являть собой «источник свежести в пустыне», «светоч в темноте» и «песню Орфея». Письма, с одной стороны, должны были быть личными и доверительными, а с другой стороны предназначались для публикации или публичного прочтения; быть абстрактными и касаться повседневной жизни, формальными и эмоциональными. Существовал ряд особенностей и структурных элементов, воспроизводившихся на протяжении столетий в письмах византийцев. Простая форма приветствия («А приветствует Б») была инвертирована уже в ранневизантийский период с целью поставить адресата на первое место. Это могло означать как христианскую скромность автора, так и его уважение к социальному статусу адресата. Тогда же классическое латинское пожелание здоровья Si tu vales bene est; ego valeo («Если ты здоров — хорошо, я тоже здоров») было вытеснено формами с абстрактными обращениями и появились выражения из лексикона придворного церемониала. Аналогично произошло с формулами прощания. Хотя простое ἔρρωσο встречается и в средне- и поздневизантийских письмах[121], более распространённой была просьба в конце письма молиться за автора или вспоминать о нём. Важнейшей частью письма, на которой сосредотачивалось всё внимание читателя, был проэмий, вступление[122]. Согласно литературной теории, при написании письма необходимо было придерживаться принципа краткости (συντομία). Его соблюдение давало автору возможность, с одной стороны, внезапно закончить письмо, а с другой — изящно извиниться за его пространность. Либаний неоднократно подчёркивал свою приверженность идеалу βραχυλογία, способности в нескольких словах высказать всё необходимое. Письма должны были быть краткими («аттические» письма до 400 слов), или очень краткими («лаконические» письма). Почти во всех крупнейших сборниках писем «лаконические» письма в 3—6 строк составляют значительную часть. Для достижения особой выразительности применялись стилистические приёмы парономазия и асиндетон[123]. Многие византийцы, однако, любили читать длинные письма, и некоторые авторы уступали этим желаниям[124].
Как и многие другие жанры византийской литературы, эпистолярный имел в своей основе миметическое подражание античным образцам. Согласно Герберту Хунгеру, это проявилось в использовании некоторых мифологических образах, сохранившихся в массовом сознании византийцев. Несколько широко распространённых топосов восходит к этому источнику: упоминание Гермеса, как божественного покровителя эпистоляриев; необоримое желание автора письма встретиться со своим адресатом, которому для сокращения расстояния необходимы крылатые сандалии Персея; голос сирен, которым автор письма искушает или очаровывает читателя (последняя интерпретация характерна для более позднего периода)[125]. Все эти восторженные обороты часто вызывали упрёки в лицемерии в адрес византийских эпистлографов со стороны современных исследователей. Г. Хунгер на это замечает, что «высокая культура невозможна без некоторой социальной неискренности»[126].
Почтовая служба появилась в Греции при Александре Македонском, была развита его преемниками, а затем римлянами. На рубеже нашей эры император Октавиан Август организовал cursus publicus по образцу курьерской службы эллинистического Египта. По сравнению с предшествующими, эта система давала возможность более надёжной доставки корреспонденции, поскольку один и тот же человек принимал послание у отправителя и передавал адресату[128]. Поскольку использование cursus publicus для доставки личной почты формально не допускалось, или было слишком дорого, приходилось прибегать к услугам друзей или иным оказиям. Письма зачастую терялись при доставке или доставлялись долго, тайна переписки не гарантировалась[129]. Гонцу, доставлявшему письмо, часто поручалось сообщить устное приветствие и передать подарок[130]. Чаще всего в качестве подарка выступали свежие фрукты и овощи. Порча фруктов при транспортировке удалённым корреспондентам также отмечается эпистоляриями[131], а Маргарет Маллет отмечает символическую важность часто передаваемой с письмами рыбы в разных видах, для которой свежесть крайне важна[132]. С доставкой писем связаны две классические оппозиции, часто воспроизводившиеся в византийских письмах. Первая из них связана с представлением о письме как о преграде и мосте, чувстве одиночества и присутствия, им вызываемого[комм. 8]. В 398 году Синезий Киренский писал, что «за телесным отсутствием возлюбленного письмо способно дать образ присутствия, видимость беседы, удовлетворяя тем самым порывы души»[133]. Во времена Михаила Пселла утверждение о видимости присутствия приобрело характер «закона». Близкие по смыслу образы включали противопоставление далёкого и близкого, воображаемого путешествия и его тягот[134]. Второй важной парой противоположностей были доверие и недоверие, возможность предательства и возникновения ложных слухов, возникающая из-за риска несанкционированного прочтения письма. Как следствие, упоминания в письмах третьих лиц и внешних событий редки, и общение писателя и читателя осуществляется в известном им обоим контексте[134]. Соответственно, передаваемая через гонца устная часть послания могла дополнять или удостоверять письменную. Как писал Синезий, «С удивительным Геронтием шлю тебе это послание, с письмом одушевленным — неодушевленное, прими же их! Последнее отправляю более по обычаю, чем из нужды поговорить с тобой, ибо воспоминания о тебе сопряжены со мной, а этот юноша сможет рассказать обо мне куда больше тысячи писем»[135]. Письма также запечатывали печатями[127].
Получение письма было столь же эмоционально и символически насыщено, как и отправление. Симеон Метафраст так описывал момент вручения: «Я распечатал его [письмо] и сразу посмотрел на его длину, так же, как жаждущий бросает взгляд на размер чаши, прежде чем напиться»[127]. Процедура собственно прочтения писем в источниках не описана, но хорошо известно о том, как происходило последующее публичное обсуждение. Практика публичного чтения писем существовала уже в Поздней античности. В одном из своих писем (№ 1583) Либаний рассказывает о случае когда он, получив великолепное письмо от своего ученика Василия говорит «Я победил», имея в виду, что эпистолографическая победа ученика означала и триумф его учителя[136]. В соответствующей системе метафор, письмо считалось «ребёнком» своего автора, тогда как учитель автора считался «дедом» письма[137]. Как отмечает И. П. Медведев, в ходе последнего византийского Возрождения XIV—XV веков среди интеллектуалов возобновилась мода на создание «салонов» или «театров»[комм. 9]. Под «театром» понималось помещение, в котором происходило литературное или философское действо, и его участники. Поводом для собрания могло быть обсуждение нового литературного произведение, выступление кого-либо с речью и, в частности, зачитывание писем[139]. В середине 1390-х годов император Мануил II Палеолог в письме к преподавателю своих детей Феодору Кавкадену писал[комм. 10][141]:
То, что ты написал, было зачитано в небольшом, но не лишённом достоинства театре. Там были люди, которые вовремя умели сказать слово в нём и мнение которых ценилось среди литераторов. Из них один восхищался порядком слов, другой — красотой выражения, третьих поразила сжатость мыслей, то, что такое обилие их заключено в немногих словах. Каждый аплодировал чему-то особенному, а все вместе — всему произведению в целом. Мне тоже всё это казалось не менее превосходным, чем тем, кто топал и кричал от радости, хотя я и сидел помалкивая. И от чего я испытал особенно удовольствие и что я считаю самым важным из твоих суждений, так это то, что ты по достоинству оценил чувство меры: ибо чересчур уж страстно желая добиться осуществления того, о чём ты писал (что, впрочем, естественно), ты, тем не менее, сумел избежать всякой неумеренности. |
Исход представления в театре не был предрешён, это мог быть как бурный восторг, когда театр «сотрясался от аплодисментов», так и освистание с метанием камней в незадачливого оратора[142]. Посредством эпистолографии и театров византийские интеллектуалы в разных городах поддерживали связь между собой. Поздневизантийские литературные письма изначально предполагались для «публикации» через распространение в рукописных сборниках. Для них характерен безличный характер трактуемых сюжетов, сознательный отказ от конкретного и внеситуативность[143]. По мнению Герберта Хунгера, основным критерием и конечной целью написания писем было миметическое подражание классическим образцам[136].
Высказанную в 1895 году немецким филологом Максом Троем[de] оценку византийских писем как бессодержательных, имеющих разве что незначительную эстетическую и просопографическую ценность[144], разделяли многие влиятельные византинисты. Карл Крумбахер о письмах писателя XIV века Михаила Гавры[en], что они «ничто кроме как пустословие; даже рассматриваемый лишь с точки зрения формы этот легкомысленный завиток утомляет благодаря стереотипному повторению одинаковых слов, оборотов и смысла»[145]. Современный этап изучения античной и позднеантичной эпистолографии начался в трудах классических филологов конца XIX века и связан с попытками привлечь письма в качестве исторического источника. Применительно к посланиям Нового Завета немецкий филолог Адольф Дейссман разделил «литературные письма» (эпистолы), которые эпистолографы писали с целью последующей публикации, и «настоящие письма», отличающиеся безыскусностью и непредумышленностью. Это различие не было формальным, и цель написания письма определяла его стиль. При таком подходе оказалось, что эпистол существенно больше, чем писем, и положение не спасало даже введение промежуточной категории «эпистолярных писем»[146]. Такая классификация не была единственной. Согласно Отто Роллеру[de], «письмом» является любой кому-то адресованный текст, а «эпистолой» является текст, оформленный некоторым специальным образом, но не предназначенный для отправки адресату. В целом, внимание уделялось преимущественно римским авторам, и для греческой и византийской эпистолографии обобщающих работ, сопоставимых с монографией Херманна Петера[de] («Der Brief in der romischen Literatur», 1910), не выходило[147].
В начале 1930-х годов греческий филолог Йоханнес Сикутрис выступил с критикой подхода Дейссмана, как неприменимого для культур, в которых преобладают «частные литературные письма» и, соответственно, необходимо разработать новые методы их исследования. Сикутрис полагал ценность писем как исторического источника только потенциальной, соглашаясь с высказанной Троем идеей «деконкретизации»[148]. Соответственно, поиск исторических фактов в византийских письмах невозможен, и необходимо осуществлять точную интерпретацию смыслов и нюансов. Согласно Сикутрису интерпретация писем складывается из двух аспектов, филологического и формального. Первый предполагает подготовку научных изданий эпистолярных коллекций, их датировку, установление адресатов и авторов. Формальный аспект связан с вопросом о том, как было написано письма, при каких жизненных обстоятельствах. К сожалению, преждевременная смерть не позволила Сикутрису детально представить свою концепцию и воплотить её в жизнь[149]. Призыв греческого учёного не был услышан, и в следующие два десятилетия работ на эту тему выходило мало, в 1940-е годы можно назвать только большую статью Моники Вагнер о письмах Феодорита Кирского (1948). Византийские письма продолжали критиковать за их риторичность, отсутствие конкретных исторических деталей и общую тривиальность, сложность стиля, рабское следование классическим образцам и стереотипность ответов[150]. Выражая распространённое мнение, издатель и переводчик писем императора Мануила II Палеолога Джордж Деннис в 1977 году писал, что «в целом, византийские письма имеют тенденцию быть формальными и безличными и, кто-то может сказать, ужасно скучными»[151]. Важной работой, в которой письма рассматривались прежде всего с литературной точки зрения, стала соответствующая глава в монографии Герберта Хунгера. Там же приведён наиболее полный перечень важнейших изданий и исследований по состоянию на 1978 год[152]. Весьма благожелательно охарактеризовала жанр Маргарет Маллет. По её мнению, для византийских эпистоляриев — как бы это ни раздражало историков-позитивистов — внешние факты представляли побочный интерес, в отличие от схваченной в моменте ментальности и эмоций. В этом смысле византийские письма ближе к лирической поэзии и, в какой-то степени, её заменяют[153].
Обобщающих работ по античной, позднеантичной и византийской эпистолографии, или хотя бы посвящённых им сборников статей, к настоящему времени нет. Внимание в имеющихся работах преимущественно уделено типологии писем, а также попыткам проникнуть с их помощью во внутренний мир автора, руководствуясь представлением Деметрия Фалерского о письмах, как зеркале души. До начала XXI века практически не предпринимались попытки провести всеобъемлющий анализ литературных и культурных практик, приводивших к появлению отдельных писем, регулировавших процессы их обмена и коллекционирования. То есть, за отдельными письмами признавалась ценность исторических источников или они могли быть использованы для изучения отдельных областей знания (например, письма апостола Павла), но за ними не предполагалось наличие какой-то скрытой ментальности[154]. Серия посвящённых поздневизантийской историографии статей В. А. Сметанина, оформленная в 1987 году в итоговую монографию, предлагает систематический взгляд на предмет исследования, его методологию и место в общих византийских исследованиях. Эти работы остались практически не известны зарубежным византинистам[155]. Предлагаемая В. Сметаниным методология предполагает изучение структуры письма, в которой выделяются две главные части: формульная, основа которой (семантема) образует «риторический формуляр», и содержательная (апангелия), которая представляет собой собственно сообщение и является связующим звеном между формулами[156].
В отсутствие обобщающих работ, со второй половины XX века существенно возросло число исследований, посвящённых отдельным эпистоляриям и изданий коллекций писем. В своём важном обзоре тенденций в изучении византийской эпистолографии Питер Хэтли (Peter Hatlie) из Университета Далласа[en] называет ряд авторов, чьё наследие в последние десятилетия изучается наиболее интенсивно: Василий Великий, Феодор Студит, Николай Мистик, Михаил Пселл и Димитрий Кидонис. Среди новых тенденций, возникших в конце века XX следует упомянуть использование компьютерных технологий для выявления частоты употребления отдельных слов и выражений, а также построения графа взаимосвязей между корреспондентами. Из последних можно указать посвящённую Феофилакту Охридскому монографию Маргарет Маллет (1996)[157]. В 1988 году все классические эпистолярные учебники (два трактата псевдо-Деметрия, руководство псевдо-Либания и отрывок из «Ars rethorica» Юлия Виктора) были переведены на английский язык и изданы Абрахамом Малербом[32].
Эта статья входит в число избранных статей русскоязычного раздела Википедии. |
Данная страница на сайте WikiSort.ru содержит текст со страницы сайта "Википедия".
Если Вы хотите её отредактировать, то можете сделать это на странице редактирования в Википедии.
Если сделанные Вами правки не будут кем-нибудь удалены, то через несколько дней они появятся на сайте WikiSort.ru .