WikiSort.ru - Не сортированное

Критика интерпретации результатов георадарных и томографических исследований

В. Я. Конецкий и С. В. Трояновский отметили слабое звено, способное повлиять на изучение памятника и интерпретацию полученных до 2009 года материалов. Дело в том, что ещё до начала работ Шум-гора была безоговорочно приписана к категории погребальных объектов. В указанных выше публикациях 2005—2009 гг. повторяется утверждение, что Шум-гору можно считать «самой высокой из всех известных сохранившихся больших курганов I—II тыс. н. э. в Северной и Восточной Европе, включая „королевские курганы“ Скандинавии и Дании (так в тексте — В. К., С. Т.)». Априорное и однозначное отнесение Шум-горы к категории погребальных сооружений препятствует поиску других атрибуций. Интерпретация низкоскоростной зоны насыпи, пусть даже и вероятностная, как «засыпанной погребальной камеры» или «обрушенной погребальной камеры» неизбежно вызывает ассоциации с камерными погребениями. В таком случае, Шум-гора оказывается связанной с погребальной обрядностью, свойственной социальной верхушке формирующегося Древнерусского государства, при том, что этот тип погребений генетически восходит к скандинавской традиции.

Гипотеза Н. И. Платоновой о наличии «камерного погребения» внутри «большой сопки» Передольского погоста не только противопоставляет Шум-гору её локальному сопочному окружению, но и в целом выводит её за рамки этой категории памятников. Впрочем, безотносительно возможного существования внутри насыпи погребальной камеры, внешнее отличие Шум-горы от сопок очевидно. Это и стимулировало поиск её экстраординарности с привязкой к известным историческим персонаж, в частности, Рюрику.

Интерпретации насыпи как фортификационного сооружения

Возвращаясь к необычному для сопок облику Шум-горы, отмечается, что и в этнографической традиции она вызывала совсем не погребальные ассоциации. Уже М. Быстров фиксировал приуроченные к данному объекту фольклорные сказания о «провалившейся церкви». Он же приводит мнение «деревенских рационалистов», утверждавших что «это батарея, а на плечах и вершине её ставились пушки». Православно-этнографические комментарии к преданиям о Шум-горе, включая приведённые в статьях Н. И. Платоновой, были опубликованы А. А. Панченко.^[3]

Таким образом, «выпадение» Шум-горы из круга сопок, ещё более обособляет объект и побуждает к поиску аналогий на всей территории Древней Руси и за её пределами, причём не только погребальных. Наличие двух ярусов в сочетании с размерами верхней площадки как раз и позволяют предположить не погребальное, а фортификационное назначение этого сооружения. Хронологическими рамками, внутри которых существовали необходимые условия и предпосылки для такого монументального строительства на Передольском погосте можно, с опорой на мнение Н. И. Платоновой, определить с сер. X в. до середины XII в., когда, по её мнению, Передольский погост являлся поселением протогородского типа, дальнейшее развитие которого, как и других локальных центров, было прервано «централизаторской политикой Великого Новгорода, не заинтересованного в их дальнейшем росте».

В. Я. Конецкий, С. В. Трояновский констатируют, что оборонительные объекты, подобные Шум-горе, такие, как городища, основой которых является искусственная насыпь, на территории Древней Руси в это время отсутствуют. В то же время, при расширении географии поиска, обнаруживается многочисленный ряд подобных сооружений, расположенный достаточно далеко от Руси, к западу от р. Эльбы. Этот тип «крепостиц» имеет в западноевропейской историографической традиции наименование motte, внедрённое в научную литературу в середине XIX в. известным французским архитектором Виолле-ле-Дюком. Одной из наиболее распространённых версий происхождения термина считается норманно-французское название насыпного холма — motte, что означало «торф». Впоследствии термин получил развитие в староанглийском языке, где словом moat обозначали обводнённый ров, а motte приравнивалось по значению к выражению moated site, то есть «окружённый рвом холм». В немецкой научной литературе подобные объекта в XIX в. обозначались термином Turmhügel (букв. «башенный холм»).

Совокупность исторических и археологических источников указывает на вторую половину X и XI вв., как период возникновения и широкого распространения данного типа фортификаций в Западной Европе. Причинами этого, по мнению одних авторов, являлась внешняя опасность со стороны венгров и славян. Другая точка зрения связывает их с процессом феодализации («озамчивания») территорий, захваченных норманнами. Границы распространения motte в первую очередь охватывают территорию северо-западной Франции (Нормандию), где, как считается, этот тип укреплений и возник. Сотни таких холмов появились в юго-восточной Англии после норманнского вторжения 1066 г. и впоследствии распространились до севера Шотландии и в Ирландии. На гобелене из Байо содержится несколько характерных motte, причём насыпанных как норманнами, так и англо-саксами.

По данным немецкого исследователя Херманна Хинца на европейском континенте зона распространения motte на востоке проходит примерно по бассейну р. Эльбы, охватывая при этом исторические области Богемию и Силезию. Эти искусственные возвышения обычно приурочены к плотно заселённым территориям.

В классическом варианте motte представлял собой насыпной холм из земли, часто смешанной с гравием, торфом, известняком или хворостом. Использование столь разнообразного, в том числе органического материала, преследовало вполне прагматичную цель: создать насыпь большого объема при минимизации трудозатрат. Motte имел в основном форму усечённого конуса, высотой от 10 до 30 м. Холм был круглый или приближенный к квадрату в основании, диаметр холма был, по меньшей мере, в два раза больше высоты. Поверхность motte часто покрывали глиной, либо деревянным настилом. На вершине возводилась деревянная или каменная башня (донжон), окруженная палисадом. Вокруг холма шёл заполненный водой или сухой ров, грунт из которого использовали для насыпи. Доступ в башню осуществлялся по деревянной лестнице, устроенной на склоне холма. Как правило motte входит в двухчастную структуру, имеющую название motte and bailey,то есть «зáмок и двор».

Наличие у motte двух ярусов не является широко распространённым признаком, хотя аналоги Шум-горе в этом отношении существуют. Причины возведения двухъярусной насыпи могут иметь двойную природу: с одной стороны, нижний ярус мог являться первым рубежом обороны. В то же время, при возведении холма из текучих по характеристикам грунтов (пески, супеси, суглинки и глины), дополнительная опорная площадка нижнего яруса обеспечивала общую устойчивость сооружения при необходимой высоте. При этом нужно учитывать, что современные контуры двухъярусных в древности насыпей далеки от их первоначальных очертаний.

Появление в Новгородской земле укрепления западноевропейского типа может показаться невероятным, но лишь на первый взгляд. По предположению В. Я. Конецкого и С. В. Трояновского в истории Новгорода был период, когда совместился целый ряд факторов, делавших вполне возможным возникновение здесь такого уникального объекта. Он связан со временем княжения в Новгороде Мстислава Владимировича, продолжавшемся с 1088 по 1117 гг.

Историками неоднократно отмечалось, что княжение Мстислава стало переломным этапом в процессе складывания особого типа отношений Новгорода с князьями. С фигурой этого князя новгородцы связывали надежды на создание собственной, независимой от Киева, династической линии. Подтверждением тому является зафиксированное летописью заявление новгородцев: «въскормили есмы собе князь».

Исторический контекст появления княжеских укреплений в Новгородской земле в XI—XII вв.

Перераспределение власти и собственности между боярством и князем имело одним из следствий возникновение княжеских домениальных владений. Как считает Н. И. Платонова, «так или иначе к 1130-м г. успел сформироваться некий фонд княжеских владений, преимущественно по окраинам волостей, освоенных в X в. сопочным населением». При этом «князьями „приватизировались“ в первую очередь участки вдоль водных и сухопутных путей, важных в стратегическом отношении». Н. И. Платонова полагает, что земли по Луге имели прямое отношение к данному процессу, поскольку здесь, а именно в районе Передольского погоста, находился важный перекрёсток транзитных путей разного уровня. Следует добавить, что в XI—XII вв. Верхнему Полужью был присуща отчётливо выраженная положительная динамика демографического, и, следовательно, экономического развития на фоне уровня, достигнутого в предшествующую эпоху сопок. В данном отношении Полужье разительно отличается от бассейнов Мсты и Ловати, где в этот период наблюдается резкое сокращение поселенческой сети, связанное с истощением фонда земель, пригодных для ранних форм пашенного земледелия. Всё это указывает на особое значение Полужья для княжеской власти на рубеже XI—XII вв.

Отражением особого статуса Верхнего Полужья в первые века русской истории является летописное сообщение о походах княгини Ольги на Мсту и Лугу и «устроение» этих территорий. Н. И. Платонова предполагает, что появление данного сюжета в летописном своде, составленном в Киеве в начале XII в., было обусловлено существованием традиции, то есть «той самой „стариной“, что лежала в основе княжеских владельческих притязаний».

Однако В. Я. Конецкий, С. В. Трояновский отмечают, что результаты действий Ольги на Мсте и Луге в разных летописях описаны различными формулами. Так, в Новгородской I летописи (НПЛ) Луга вообще не упоминается: «иде Олга Новугороду и устави по Мсте погосты и дань. И ловища её суть по всей земли». В тексте Повести временных лет (ПВЛ) по Лаврентьевскому списку Мста и Луга чётко разграничиваются: по Мсте — погосты и дани, по Луге -дани и оброки. И только в Ипатьевском (южнорусском) списке появляются погосты на Луге: по Мсте — погосты и дани, по Луге — погосты, дани и оброки. Последнее описание производит впечатление избыточного (=компилятивного), то есть типологически более позднего.

Таким образом, согласно письменной традиции, факт установления княгиней Ольгой погостов по Луге нельзя считать бесспорным. Если же следовать выводам Н. И. Платоновой, доказывающей наличие «ольгинских» погостов в Верхнем Полужье, становится непонятным замещение их оброками в ранних редакциях ПВЛ. В таком случае, мы вынуждены признать, что содержанием "той самой «старины» были оброки, а не погосты.

Интересные наблюдения относительно этих летописных разночтений были сделаны Е. А. Шинаковым, который отметил, что именно оброки являются здесь «главной источниковедческой проблемой». Исследователь обратил внимание, что соответствующее сообщение НПЛ, в котором, как уже отмечалось, упоминание Луги вообще отсутствует, попадает в ту часть этой летописи «которая отражает уже не общерусский начальный свод, а новгородскую интерпретацию ПВЛ». "Если, — продолжает он, — «принять версию сознательного, неслучайного исключения „оброков“ из списков повинностей населения, жившего по р. Луге, то есть части Новгородской республики времени составления НПЛ, перед князем, то приходится признать за этим термином какое-то значение, неприемлемое в контексте отношений этого государства с князьями».

Е. А. Шинаков далее ставит вопрос: почему оброк как вид повинностей перед князем "был, возможно, неприемлемым для новгородцев XII—XIII вв., а упоминание его в летописи нежелательно с точки зрения прецедентного во многом характера древнерусского права и любви ссылаться на «старину». Ответ он видит в том, что оброк связан с земельным владением (курсив наш — В. К., С. Т.), а не с собственно использованием права власти. В таком случае, отнесение в летописи оброков ко временам княгини Ольги, по сути, создавало легитимную основу для существования в Новгородской земле системы княжеских вотчин (сёл), доходом от которых распоряжался лично князь. С другой стороны, ярким свидетельством того, что новгородское боярство всячески препятствовало сохранению и развитию княжеского землевладения выступает формула докончаний с князьями, возникновение которой В. Л. Янин относит как раз ко времени княжения Мстислава Владимировича: «княже, тобе, ни твоеи княгыни, ни твоим бояромъ, ни твоимъ дворяномъ селъ не дьржати, ни купити, ни даромъ приимати, и по все волости Новгородьскои».

Время появления традиции установления оброков, то есть, в конечном счёте появления княжеских сёл по Луге не известна, однако не вызывает сомнений, что во времена Мстислава данная территория в экономическом отношении составляла важную часть княжеских интересов в Новгородской земле. Одновременно с этим, для эпохи Мстислава ощутимо просматривается настойчивая боярская политика ограничения княжеских притязаний на земельные владения. В этих обстоятельствах вполне резонной выглядела бы попытка князя и его окружения манифестировать свои властные претензии на территорию, важную для него в различных аспектах.

Как указано выше, присущим эпохе способом выражения этих претензий в европейском средневековье было строительство военно-оборонительных сооружений, проще говоря, замков. Наиболее типичной формой зáмковой архитектуры в XI—XII вв. на пространствах Западной Европы были резиденции феодальной знати, престижность и обороноспособность которых был призваны обеспечить насыпные холмы — motte.

Возможный владелец Шум-горы в XI—XII вв.

В том, что на Передольском погосте появилось столь экзотическое для Древней Руси сооружение как motte, проявились не только приметы эпохи, но, прежде всего, культурная ориентация Мстислава Великого, связанная с его происхождением. Примечателен сам факт его рождения от брака Владимира Мономаха и Гиты — дочери последнего англо-саксонского правителя Англии Гаральда Гудвинсона. Их первенец, названный Мстиславом, в западноевропейских источниках известен как Гаральд — что сохраняло память о деде по материнской линии. В свою очередь Мстислав-Гаральд в 1095 г. женился на принцессе Христине — дочери шведского короля.

Во время княжения Мстислава (1088—1117 гг. с небольшим перерывом в середине 1090-х гг.) в Новгороде явно фиксируется прозападная ориентация религиозной и культурной жизни. К числу этих проявлений следует отнести строительство Мстиславом грандиозного собора Св. Николая в 1113 г. на Ярославовом дворе, при том, что поклонение этому святому, по мнению М. Ф. Мурьянова, обрело культовый характер в Англии и Ирландии уже в X—XI вв. и было особенно популярным при дворе Гаральда II, отца Гиты.

Столь же знаковым событием, демонстрирующим проникновение в церковную жизнь Новгорода латинского влияния, является легендарное прибытие в город в 1106 г. Антония Римлянина. Развёрнутое им с разрешения епископа Никиты строительство монастыря стало, по мнению того же Мурьянова, «опорным пунктом католического влияния в Новгороде».

Впечатляющим достижением отечественной науки в изучении этого периода стало введение в научной оборот А. В. Назаренко западноевропейского источника под названием: «Похвальное слово св. Пантелеймону», принадлежащее перу известного богослова и проповедника первой трети XII в. Руперта из Дойца. Из него следует, что Гита Гаральдовна поддерживала тесные связи с монастырём Святого Пантелеймона в Кёльне, делая в него щедрые вклады. Благодаря этим связям в «Похвальное слово» был включён пространный рассказ о чудесном исцелении новгородского князя Мстислава, сына Гиты и Владимира Мономаха, которое было приписано заступничеству Св. Пантелеймона.

Гита Гаральдовна, которая по мнению ряда отечественных исследователей провела последние годы жизни в Новгороде при дворе Мстислава, поддерживала связи с обителью Св. Пантелеймона в Кёльне, где она числится среди «щедрых» вкладчиков средств в монастырском синодике. Её кончину связывают с возможным участием в паломничестве в Иерусалим во время Первого крестового похода, одним из предводителей которого был её двоюродный брат Готфрид Бульонский. Сохраняя тесные связи с западным миром, Гита Гаральдовна, несомненно, оказывала сильнейшее влияние на культурные акции своего сына Мстислава в Новгороде. Принимая во внимание отмеченный культурный контекст, следует признать, что появление на Верхней Луге «крепостицы» западноевропейского типа, столь популярного на исторической родине Гиты, в эпоху княжения Мстислава не выглядит таким уж из ряда вон выходящим.

В. Я. Конецкий, С. В. Трояновский отмечают, что гипотеза о фортификационном характере насыпи Шум-горы требует тщательной проверки, в том числе в форме полевых археологических исследований. Они предполагают, что при сооружении в Передольском погосте небольшой крепости по образцу западноевропейских зáмков, могла быть использована насыпь существовавшей здесь к этому времени сопки и таким образом данное сооружение оказалось в составе сопочного могильника. Таким образом строители оборонительного холма просто существенно сократили объём необходимых земляных работ. К тому же, существенный хронологический разрыв — около столетия — между временем создания языческих могильников и возведением крепости снимало тему возможного конфликта с потомками создателей сопок.

Функционирование Шум-горы, как княжеского зáмка в центре Верхнего Полужья и опорного пункта княжеской власти, могло продолжаться всего несколько десятилетий и прекратилось вместе с кардинальными изменениями в отношениях Новгорода с князьями, рубежом в которых стал 1136 год.